Память о войне и блокаде стала главным вектором творчества народного художника России Григория Ястребенецкого. Кроме памятников на линии обороны Ленинграда им создано множество монументальных работ на эту тему в разных городах бывшего СССР и Европы.

Известный далеко за пределами России петербургский скульптор Григорий Ястребенецкий за долгую жизнь в искусстве создал огромное количество монументальных работ и скульптурных портретов, связанных с военной славой нашего города и памятью о тех, кто эту славу добывал. Мальчишкой он стал солдатом одной из самых страшных мировых войн, умирал от дистрофии в блокадном Ленинграде, но выжил и с боями дошел до Восточной Пруссии. 

И в канун девяностолетия он сохраняет благородную стать петербургского интеллигента, являя собой «особый тип горожанина, легко отличимый, но постепенно исчезающий», – как написал о нем в своей книге замечательный художник и друг Виктор Цигаль. Надеюсь, что кто-нибудь из коллег по профессии догадался вылепить портрет Григория Даниловича, ведь самый честный из художников – Время хорошо потрудилось над этим и в старости красивым лицом, выражающим спокойное достоинство, артистизм, доброту и скромность. Лицом счастливого человека.

"Петербургский дневник": Григорий Данилович, как возникла в вашем творчестве военная тема?

Григорий Ястребенецкий: С тех пор как я еще трехлетним стал рисовать войну на тетрадных листках в клеточку, хотя где я ее мог тогда видеть? И никак не предполагал, что тема войны станет сквозной в моей жизни.

"Петербургский дневник": Вы ведь пошли на фронт, не дождавшись совершеннолетия?

Григорий Ястребенецкий: Окончив сразу две школы – общеобразовательную и среднюю художественную при Академии художеств – я с моим товарищем уже в июне 1941-го пошел в военкомат, чтобы попасть на фронт добровольцем, но по возрасту нас не взяли. Однако уже через пару дней меня вдруг вызвали на медкомиссию, так я стал солдатом. Нас собирались отправить в школу политсостава под Ельней, но в эту группу я не вошел, что спасло мне жизнь: два моих товарища уже через 3 недели погибли там. В составе запасного минометного полка я провел в Ленинграде самые страшные блокадные месяцы. Не люблю вспоминать это тяжкое время. Мы страшно голодали, из-за худобы я даже не мог сидеть на твердом стуле: кости буквально прорезали кожу. Не передать словами, что мы испытали – это надо пережить. По странному совпадению мне в ту пору попалась книжка Гамсуна с рассказом «Голод» с поразительно точным описанием состояния голодающего человека.

"Петербургский дневник": Что из того периода особенно врезалось в память?

Григорий Ястребенецкий: Мы настолько ослабели, что за скудным довольствием на всех по очереди отправлялся один из нас. Каждому полагалось полкотелка крапивного супа и крошечная пайка хлеба. Кстати, в декабре из черного он вдруг стал почти белым: кажется, потом ректор Ботанического института за «разработку» этого хлеба из целлюлозы получил Сталинскую премию. Голод менял сознание. Однажды меня отправили получить на всех американский плиточный шоколад. По возвращении я услышал от сослуживцев: «А вот мы сейчас посчитаем, сколько кусочков не хватает..». И я понял: если бы число «не сошлось», меня бы попросту убили…

В конце декабря с дистрофией второй степени меня отправили в эвакогоспиталь, который располагался в лавре. Больные лежали там не на кроватях, а прямо на носилках. Каждую ночь от голода умирали по 2-3 человека. Потом к пайку прибавили одну галету: может, она меня и спасла. После госпиталя я попал в 8-й дивизион аэростатов артиллерийского наблюдения, с которым дошел до Восточной Пруссии.

По дороге меня ранило под Нарвой. Вот такая невеселая у меня была юность. Я до сих пор так и не научился танцевать: молодость пришлась на войну.

"Петербургский дневник": А каким запомнился блокадный Ленинград?

Григорий Ястребенецкий: Когда еще были силы ходить, я отправился с пакетом в другую часть. Транспорт уже встал, и по занесенному снегом Невскому едва передвигались закутанные люди. Не один-два, как показывают в фильмах про блокаду, а десятки везли саночки с умершими. В начале войны пару раз меня отпускали домой, и из окон нашей квартиры на Невском, 20, я видел, как из Эрмитажа на грузовиках вывозили в эвакуацию рулоны картин. А потом, когда на крыше Строгановского дворца разрывались снаряды, осколки летели в нашу квартиру, и все книги на стеллажах были пробиты и посечены этими осколками. Отец и мать к тому времени уже воевали. А еще раньше я помню черный дым над горящими Бадаевскими складами, помню, как горел Гостиный двор… Мы тогда гасили зажигательные бомбы на крышах и верили, что все это не надолго. Но вышло иначе.

"Петербургский дневник": Какие черты сформировало в вас это время?

Григорий Ястребенецкий: Если говорить о самой войне, то к ее обыденным тяготам я быстро привык. Спать в снегу, не бояться оглушительных залпов зенитной пушки, не содрогаться, когда под разведенным костром из-под снега вытаивали тела убитых. До сих пор, ложась спать, я привычно складываю свои вещи так, чтобы с закрытыми глазами можно было быстро вскочить и одеться. 

Близкие говорят, что я умею в жизни и творчестве «держать удар». Думаю, это тоже одно из военных приобретений. Но самое главное, чему меня научила война, – это ненавидеть войну.

"Петербургский дневник": Но и помнить ее. Недаром вы не только народный художник РСФСР, но и заслуженный деятель культуры Польши, награжденный престижными премиями европейских государств. Какие живые впечатления воплотились в ваших мемориальных композициях, установленных во многих городах Европы? Есть ли там узнаваемые фигуры? 

Григорий Ястребенецкий: Со временем стало ясно, что во всех моих композициях на военную тему присутствует образ молодого солдата, похожий на автора. Причем для меня это не сразу стало очевидным. 

А самая первая моя композиция, созданная еще на первом курсе Академии художеств, куда я поступил после войны, называлась «Солдат, который отогревает котенка». Был такой реальный эпизод. И уж конечно, когда я воевал, то и представить себе не мог, что буду когда-нибудь делать памятники для Германии и обрету там стольких друзей. День Победы застал нашу часть в Прибалтике. Не зная о конце войны, я с изумлением увидел, как на территорию части въехал фургон с немецкими номерами, из него выскочили два симпатичных немца в синих комбинезонах, которые знаками стали спрашивать, где можно набрать воды. Я им показал по карте дорогу, а потом испугался, не разгласил ли я военную тайну. Это была моя первая встреча с живыми немцами: прежде я видел только убитых. К счастью, тяжелые впечатления блокады и войны меня не ожесточили. Родные и знакомые находят мой характер вполне сносным. Видимо, этому способствует любимая работа, которая остается главной жизненной потребностью.

"Петербургский дневник": Говорят, что часто вы работаете совершенно бесплатно.

Григорий Ястребенецкий: Это правда. Но работа мне всегда в удовольствие.

"Петербургский дневник": Тут вы похожи на своего соседа и давнего друга Даниила Александровича Гранина, которому неловко выслушивать слова благодарности за написанные им книги.

Григорий Ястребенецкий: Да, я много раз лепил его портрет. После возвращения Гранина из Австралии я шутки ради изобразил его в виде кенгуру, который раскладывался как матрешка. Это удивительная личность и замечательный писатель. Только очень честный и мужественный человек мог создать «Блокадную книгу». Она развенчала множество мифов. 

"Петербургский дневник": Вы ведь создали более 250 портретов людей искусства и известных политиков, многие из которых были вашими друзьями. Кто сейчас на очереди?

Григорий Ястребенецкий: Мои последние работы – это скульптурные портреты вице-президента Академии наук Некипелова и философа Степина для галереи почетных докторов в Университете культуры. А сейчас готовлю трехчастную композицию с условным названием «Война и плен» для академической выставки, которая по традиции каждый год проходит в Москве. А когда работа вернется в город, ее увидят петербуржцы. К тому же я в свободное время стал писать: выпустил в прошлом году книгу воспоминаний «Нас осталось мало» – про войну, про блокаду и послевоенную жизнь. А сейчас пишу нечто вроде исповеди старого скульптора – еще не знаю, что из этого выйдет.

"Петербургский дневник": Где вас застала весть о снятии блокады?

Григорий Ястребенецкий: Мы тогда сидели в землянках на берегу Невы под Шлиссельбургом. Оттуда и начался наш поход на Запад. А немцы – вероятно, прослышав о нашем наступлении, – ушли, и мы почти беспрепятственно дошли до самого Кингисеппа. 

"Петербургский дневник": Вы отмечаете блокадные даты?

Григорий Ястребенецкий: Меня иногда приглашают выступать в эти дни с воспоминаниями, но, честно говоря, это было такое тяжкое время, о котором хочется забыть. Но жизнь и ответственность перед новым поколением мне этого не позволяют.