С каждым годом все меньше остается тех, кто пережил страшные 900 дней блокады Ленинграда. Из ныне живущих остались в основном те, кто во время блокады был еще ребенком. На долю блокадных детей выпали испытания, которые не под силу многим взрослым. У каждого из них – своя история, своя война и своя блокада, забыть которую невозможно. Это интервью с одним из тех, кто всю блокаду провел в Ленинграде. Лев Яковлевич Шервуд, 1932 г.р., кандидат технических наук, изобретатель-разработчик уникальных приборов и устройств для регистрации землетрясений, электрических и магнитных полей.

"Петербургский дневник": Где застало вас начало войны?

Лев Шервуд: Я с мамой и отчимом жил в Ленинграде. Мне было девять лет. Хорошо помню воскресный солнечный день 22 июня 1941 г. Я собирался поехать к деду в Полюстрово на автобусе №2, который ходил тогда от Кировского завода до больницы Мечникова. Он останавливался напротив нашего дома, и мама уже два года позволяла мне самостоятельно ездить на нем. В этот день мама сходила в магазин и купила кое-каких продуктов, чтобы послать со мной, поэтому мой отъезд задержался до 12 часов. Когда мы шли к автобусной остановке, из черных рупорообразных уличных громкоговорителей зазвучало выступление тогдашнего председателя СОВНАРКОМа СССР В.М. Молотова, объявившего о вероломном нападении на нашу страну фашистской Германии и начале войны. Мама изменилась в лице, а я стал ее успокаивать и говорить, что Красная армия скоро разобьет фашистов. Знал бы я тогда, насколько мальчишеским было мое заблуждение.

"Петербургский дневник": И когда вы осознали свое заблуждение?

Лев Шервуд: Наверное, во время бомбежек. Первый раз мы спустились в бомбоубежище в августе 1941 года, когда начались регулярные ночные налеты фашистских бомбардировщиков. О начале бомбардировки оповестил зловещий вой сирены из репродуктора, при этом диктор настоятельно рекомендовал гражданам спуститься в бомбоубежище. Однако в нашем, сравнительно небольшом, трехэтажном доме оно отсутствовало, и нам приходилось бегать в соседний дом по Мошкову переулку. В тесном подвале, наспех переоборудованном в бомбоубежище, скапливалось много народу из этого и соседних домов. Мысль о том, что в случае попадания бомбы в этот дом мы окажемся погребенными под ним, оптимизма не вызывала, и побывав там пару раз, мы перестали туда ходить. Вообще, со временем чувство страха при бомбардировках притупилось. Дальнейшее пребывание в блокадном городе показало, что человек ко всему может привыкнуть!

"Петербургский дневник": Почему вы не эвакуировались?

Лев Шервуд: В августе 1941 года началась почти принудительная эвакуация жителей из города. Каким-то образом мама и отчим сумели этого избежать. По просьбе двоюродной сестры отчима, супруги академика С.И. Вавилова (известный физик-оптик, впоследствии президент АН СССР) мы перебрались в их квартиру в академическом особняке возле Университета на Васильевском острове. Вавиловы эвакуировались и просили по возможности сохранить огромную библиотеку, рукописи и другие ценные материалы.

В первую же ночь после нашего переезда произошел массированный налет фашистской авиации на город, обошедший стороной эту часть Васильевского острова, а утром, когда мы пришли в нашу квартиру за вещами, то увидели страшную картину! Дверь в комнату, где мы проживали, была сорвана с петель, рамы с выбитыми стеклами валялись на полу, моя кушетка стояла дыбом, а вся комната покрыта стеклянными осколками, поваленными стульями и пр. Оказывается, в ту ночь во время налета вражеской авиации во дворе, куда выходило окно нашей комнаты, разорвалась попавшая туда бомба. Останься мы там – шансов выжить у нас бы не было.

"Петербургский дневник": И вы выжили? Все трое?

Лев Шервуд: Увы. Мой отчим Михаил Вениаминович Хвостов с наступлением голода начал сдавать первым. Он был профессиональным музыкантом - виолончелистом и дирижером. К началу Великой Отечественной войны ему было около сорока. Будучи высокого роста, но от природы худощавым, он, несмотря на то, что занимался спортом, дистрофией заболел раньше нас. На всю оставшуюся жизнь я запомнил жуткую картину нечеловеческих мучений умирающего на наших глазах человека, которому мы ничем не могли помочь!

"Петербургский дневник": Вы всю войну прожили в этой квартире?

Лев Шервуд: Нет. Весной 1942 года нам пришлось перебраться в дом деда, потому что там никого не осталось, кроме моей двоюродной сестры, Веры. Она пришла к нам и сказала, что ей страшно находиться в пустом доме, и сам дом в любой момент могут снести. Дров для топки печей катастрофически не хватало, морозы были суровые, и после вырубки соснового леса, который находился на месте нынешнего Пионерского парка, начали, не спрашивая ни у кого согласия, сносить в наших краях деревянные заборы и дома.

"Петербургский дневник": А где находился дом и как вы туда добирались?

Лев Шервуд: Пешком, собрав самый необходимый скарб, который мог поместиться на детских саночках. По мере удаления от центра города в сторону окраины, коей считался тогда район больницы имени Мечникова, вблизи которой на углу ныне не существующих Сазоновской и Ростиславской улиц стоял наш дом, идти становилось все труднее и труднее. Это вызывалось не только все возрастающей усталостью, но и тем, что становилось все больше и больше нерасчищенного снега. По сути дела, идти зачастую приходилось по колеям, продавленным шинами грузовиков.

"Петербургский дневник": Что представлял из себя ваш дом?

Лев Шервуд: Деревянный дом являлся фактически пристройкой к ранее построенной каменной скульптурной мастерской моего деда Леонида Владимировича Шервуда, известного скульптора, профессора, заслуженного деятеля искусств РСФСР. Она была построена им в 1913 году на деньги, полученные за памятник адмиралу С. О. Макарову, установленному на Якорной площади в Кронштадте. В 1933 году, когда дед на конкурсе по случаю 15-летия РКК (Рабоче-крестьянской Красной армии) получил первую премию за бронзовую скульптуру "Часовой", он решил на полученные деньги сделать деревянную пристройку к мастерской, представляющую фактически новый жилой дом.

Утром мы смогли осмотреться и воочию убедиться в том, насколько запущен был оставленный дедом дом. Угля не было, да и печка приспособлена только для топки дровами, которых в сарае оставалось не много и таскать их приходилось на второй этаж.

Сестра Вера вскоре эвакуировалась, а мы с мамой остались вдвоем в огромном дедовом доме!

"Петербургский дневник": Ваша мама работала санитаркой в Сортировочном Эвакогоспитали (СЭГ2222)?

Лев Шервуд: Да, мама устроилась в этот госпиталь вольнонаемной санитаркой. Располагался эвакогоспиталь с начала войны на территории больницы имени Мечникова (ныне вернувшей имя Петра Великого). В 1942 году он являлся главным госпиталем города - в него поступало наибольшее количество раненых с Ленинградского фронта. Близость госпиталя к линии фронта (около 40 километров), растянувшегося вдоль реки Невы от Шлиссельбурга до Невской Дубровки, а также его расположение прямо на Дороге жизни делали его стратегическим военно-санитарным объектом блокадного города!

"Петербургский дневник": А чем занимались вы?

Лев Шервуд: Помогал матери, чем мог. Фактически выполнял все ремонтные работы по дому, в том числе ремонтировал крышу. Не имел опыта работы с пилой, молотком и топором, ведь мне тогда было всего десять лет. Пришлось осваивать профессию плотника и заделывать прорехи в заборе, используя имеющиеся у деда в запасе доски и гвозди. Помогал маме регистрировать раненых. Читать и писать я уже умел. В процессе регистрации мне необходимо было переписывать основные данные раненых из их красноармейских книжек в истории болезней.

"Петербургский дневник": Как вам удалось спасти дом и мастерскую?

Лев Шервуд: В апреле 1942 года мама, работая в госпитале СЭГ-2222, познакомилась с его начальником штаба капитаном медицинской службы Абрамом Соломоновичем Спиваком. Жил он прямо в своем кабинете, поскольку находился на казарменном положении. Я одобрил мамино решение, чтобы Абрам Соломонович поселился у нас, так как чувствовал себя беззащитным, оставаясь один в пустом доме, когда она сутками работала санитаркой в 18-м павильоне госпиталя. Абрам Соломонович имел в своем распоряжении табельное оружие - пистолет ТТ. Оно пригодилось ему для устрашения каких-то людей, которые с ломами и топорами пришли к нашему дому, чтобы сломать его на дрова, при этом трясли ордером, якобы разрешающим им это сделать. Он спас от уничтожения наш дом и скульптурную мастерскую деда, а также несколько домов, принадлежавших нашим друзьям и знакомым.

"Петербургский дневник": Делалось ли что-то для того, чтобы воодушевить раненых и персонал госпиталя, работавший на износ?

Лев Шервуд: Даже в то тяжелое и голодное время поговорка "Не хлебом единым жив человек" оказалась актуальной. Персоналу госпиталя, работавшему не щадя своих сил, нужна была отдушина. Для этого из персонала и легко раненых решено было организовать хор с солистами. Начальник госпиталя полковник Шнейдерман поддержал эту идею для того, чтобы поднять дух раненых и медперсонала. К организации хора привлекли маму, которая была опытным пианистом-аккомпаниатором, и санитара Германа Андреевича Новикова, в прошлом артиста одного из ленинградских драматических театров. Его тоже решили привлечь для организации хора.

Маму и Новикова освободили от их прямых обязанностей санитаров. Где-то раздобыли пианино, на котором играла мама, аккомпанируя хору, а Герман Андреевич дирижировал. Мама, конечно, втайне посмеивалась тому, как он это делал, поскольку не имел музыкального образования, а до войны был комедийным артистом. Несмотря на это, им удалось в короткое время организовать из медперсонала и легкораненых хор, подготовить солистов и достаточно регулярно давать концерты. Исполняли они преимущественно советские песни тех лет, среди которых были в первую очередь патриотические, но также и лирические. Трудно переоценить то благотворное воздействие, которое оказывали эти песни на раненых бойцов, поднимая их настроение и способствуя их скорейшему выздоровлению!

Хочется отметить, насколько самоотверженно выполняли свои обязанности полуголодные санитарки или, как их называли раненые, нянечки, а также медсестры. Их не надо было дожидаться, они сами следили за ранеными и подбегали к ним, чтобы вовремя перебинтовать, дать лекарство, принести или заменить судно. Я уж не говорю о врачах, старшем медсоставе, которые буквально с того света вытаскивали тяжело и даже, казалось бы, безнадежных раненых. Таких добрых и сочувствующих глаз у врачей и медсестер я в дальнейшем немного встречал за всю свою долгую жизнь!

Дед Льва Шервуда – известный скульптор Леонид Владимирович Шервуд. Автор памятника адмиралу Макарову в Кронштадте. Возглавлял ленинский план "монументальной пропаганды". Главный реставратор Эрмитажа. Выполнил первый памятник "монументальной пропаганды" — памятник Радищеву. Л.В.Шервуд активно занимался педагогической деятельностью: с 1918 года преподавал в бывшей Академии художеств в Петрограде. В 1933 году выполнил знаменитого "Часового", ставшего каноническим образцом соцреалистической скульптуры. Похоронен на Литераторских мостках Волковского кладбища.