Яндекс.Метрика

Татьяна Герхен: Тяготы перелегли на мои плечи

"Петербургский дневник" публикует воспоминания жительницы нашего города Татьяны Герхен, встретившей блокаду ребенком.

"Петербургский дневник" публикует воспоминания жительницы нашего города Татьяны Герхен, встретившей блокаду ребенком.

Я коренная петербурженка. И родители, и деды, и бабки – все родились здесь. Такие вот глубокие петербургские корни. 

Дед мой, Николай Григорьевич Егоров, был известным физиком и в последние годы жизни работал вместе с Менделеевым, был его помощником в Палате мер и весов. У нас была няня, которая воспитывала еще мою маму и ее брата. Няня после революции осталась в нашей семье и умерла от инсульта в 1941 г., за 2 месяца до войны. Она была нашим ангелом-хранителем. Если бы она не умерла перед самой войной, может быть, мы бы и выжили все, потому что мама была неприспособленной к жизни – все делала наша няня Аня. 

Двадцать второго июня 1941 г. мы были в Лесном (нынешняя Сосновка). Там жили наши родственники. Тогда, до войны, Сосновка являлась дачной местностью. 

У наших родственников был очень хороший, большой, настоящий приемник. Ночью они включили его и услышали речь кого-то из немцев, говорившего по-русски о том, что они идут к нам в Россию освобождать нас от большевистского ига. Я этого не слышала – спала.

В день, когда началась война, была чудесная погода. Солнце. Все вышли в сад и кидали друг другу мячик со словами: "Вот тебе бомбочка, а вот тебе бомбочка...". Ведь мы поначалу думали: ну что такое война? Мы немцев всех прогоним. Считалка у нас была шуточная: "Внимание, внимание: на нас идет Германия". Это все было шуткой, забавой. 

В начале войны мы должны были эвакуироваться, но не успели – немцы перерезали дорогу. Мы вернулись домой, в свою квартиру, и остались там. 

Отец и мать пережили революцию в Петрограде и знали, что такое голод, поэтому, вернувшись, стали деятельно пытаться купить что-то из еды, понимая, что блокада – это ужасно. Мама покупала в аптеках гематоген, много какого-то овсяного кофе. В магазине, где продавали фураж для скота, покупали дуранду – такие желтые плитки... А потом мы с отцом ездили на трамвае на огороды под Ленинградом. Урожай там уже был собран, но кое-где турнепс остался, где-то – кочерыжки от капусты. Мы все это собирали, отвозили домой, где мама варила, солила – в общем, заготавливала. 

Мы жили на Васильевском острове на пятом этаже большого углового дома. Из окна мне хорошо было видно небо. Уже в сентябре я видела немецкие самолеты. Пятый этаж был последним, и мы дежурили на крыше – сбрасывали зажигательные бомбы. 

Мама надевала на нас с папой шапки-ушанки, и мы ходили ночью на крышу. Было так красиво, я никогда раньше на крыше не бывала. Было совершенно не страшно, а очень интересно. 

Но потом мама сказала: "Нет, Таню я туда не пущу. Мужики пускай идут". Вскоре крышу пробило, и мы все равно ходили эти зажигалки тушить, потому что, если бы мы этого не делали, первой загорелась бы наша квартира.

У нас была большая черная тарелка-репродуктор. По ней мы услышали, как сбили самолет над Таврическим садом, потом что-то еще в газетах читали. И все равно думали, что Советская армия немцев прогонит, тем более что по радио об этом говорили такими бодрыми голосами. 

До войны отец работал архитектором, но в блокаду такие специалисты были не нужны, поэтому он устроился куда-то грузчиком, чтобы получить рабочую карточку. 

А мама была до войны заведующей библиотекой. Библиотеку тоже закрыли, и она оказалась иждивенкой. Так и жили – наши с братом дет­ские карточки, у мамы иждивенческая, у папы рабочая. А потом, после Нового года, у него сил не осталось работать, и все домашние тяготы перелег­ли на мои плечи: ходила за водой, за дровами, выносила всякие помои. С пятого этажа спускаться, кстати, с каждым днем было все тяжелее.

Потом, помню, стали мебель продавать. На дома вешали объявления: "Меняю на продукты мебель". 

Пришел к нам мужик, здоровый такой, мордастый. Буфет, говорит, мне нужен. А буфет у нас был чудесный, большой, дубовый, с рельефами, с дверцами очень красивыми. Посмотрел, говорит: "Да, пожалуй, мне подойдет. Я вам за него пол-литра подсолнечного масла дам. Хватит вам?".

 А что делать? Сказали, что хватит. Он три дня вывозил его по частям – буфет разбирался, – а потом дал нам пол-литра масла. И ушел. А масло оказалось машинным. И все равно мы на нем что-то делали.

В блокаду я ходила в школу до 10 января 1942 г. 

Именно в этот день в наш дом попал снаряд, все стекла вылетели, и нужно было срочно что-то делать. Переселяться всем в самую маленькую комнату, уплотняться... 

Тут уж было не до школы, хотя в школе нам давали банку какой-то бурды из дрожжей вроде супа. Шрот это называлось. 

Люди начали умирать в декабре. Отец мой продержался до 28 марта. Он умер в своей кровати. А мама умерла 20 апреля, через месяц. 

В апреле нас эвакуировали в Ташкент, посадили в теплушки, и мама умерла уже там, когда подъезжали к Череповцу. 

По вагонам ходили санитары, выносили умерших. Маму похоронили в общей могиле в Череповце. 

Тогда там был ров, а сейчас над этим местом стоит каменная стела, где написано: "Здесь похоронены ленинградцы. 1942 год". 

Отец тоже похоронен в общей могиле где-то на Смоленском кладбище. Но если документы о маминой смерти у меня есть (когда она умерла в теплушке, я отдала пришедшим людям ее паспорт), то об отце сведений никаких нет. 

Отец умер в самом конце марта, к нам пришли из ЖАКТа, тоже взяли его паспорт и, я подозреваю, использовали его для получения продуктовых карточек на апрель, а паспорт потом просто порвали.

Эвакуировались мы 12 апреля 1942 г. Сначала по Ладожскому озеру, потом в теплушке. 

Можете себе представить: лед таял, вода стояла сверху, и мы ехали по озеру, а колеса наполовину в воде. 

И вот яркий солнечный день, мы ехали и видели оставшиеся от бомбежки дырки во льду и плавающие по верху фуражки: грузовик уходил под воду, а фуражки людей всплыли. 

Но никого это не пугало, все были фаталистами, думали: "А вдруг в нас не попадет?" – и ехали. 

В эвакуацию в Ташкент мы с младшим братишкой ехали полтора месяца. Когда узнавали, что поезд идет не туда, вылезали на любой станции, сидели на своих тючках и спрашивали, что пойдет на Ташкент. 

Люди нам помогали, несколько раз мы пересаживались из эшелона в эшелон, даже в военном эшелоне один раз ехали. В дороге эвакуированных кормили – мы предъявляли на вок­залах эвакуационное удостоверение, а нам давали какую-то еду. 

Когда мы с братишкой до­ехали до Ташкента и поселились у знакомых, те вызвали врача, и он сказал: "Ну, эта девочка, конечно, не жилец. У нее дистрофия последней стадии. А мальчик, может, жить еще будет". А я как-то выжила.

Девятого мая 1945 г. наши знакомые, у которых мы жили в Ташкенте, послали нас с братом на базар купить рис, чтобы сделать праздничный плов. 

Базар в тот день был невероятным: эта всеобщая радость – и узбеки, и русские... Люди на улицах целовались, обнимались. И День Победы мне запомнился вкусным пловом.

Закрыть